Автор этих воспоминаний — Акоп (Грач) ОЛОБИКЯН (1902-1990), как и многие соотечественники Западной Армении, пережил геноцид 1915 года. Он испытал ужасы депортации и гибель родных и близких, видел разорение своего родного, цветущего города Берри в Харбердском вилайете (из почти 205 тысяч армян подавляющее большинство было депортировано и истреблено). Ему повезло, он спасся, нашел убежище в Сирии, откуда в 1925 году переехал в Ереван.
Поступил в университет и долгие годы был судьей, юристом и экономистом. Свои воспоминания записывал едва ли не с 20-х годов, однако облек их в книжную форму в последние годы жизни. Он подробно описывает город Берри, его жизнь, нравы и обычаи. Это любопытные этнографические страницы, за которыми следует одиссея семьи Олобикян и других жителей города. Акоп Олобикян предал бумаге и воспоминания о советском периоде жизни — с 1925 по июнь 1941 гг. В 1941 году семью Олобикян выслали в Казахстан... Повезло, выжили и вновь вернулись в Ереван. Предлагаем несколько отрывков и воспоминаний Акопа Олобикяна (события лета 1915 года), увиденные 12-летним подростком...
...В провинции Чарсанджак было около шестидесяти пяти сел, где 80 процентов населения составляли армяне. Земли, которые обрабатывались крестьянами, принадлежали турецким бекам и помещикам, которые завладели ими насильственным путем в те времена, когда орды тюркских кочевников вторглись в Западную Армению.
Армянский крестьянин в Чарсанджаке эксплуатировался турецкими помещиками деребекерами и как крепостной-мараба, и как армянин. Таким образом, имел место двойной гнет по национальному и религиозному признакам. Их ущемляли как экономически, так и духовно. Достаточно вспомнить такое унизительное слово, как “гяур” (т.е. неверный), которое в Турции повсеместно бросалось в лицо армянам. Каждый турок считал себя вправе по любому поводу или без повода дискриминировать армян, обзывая их “гяурами”. Вот почему эксплуатация и угнетение крестьян Чарсанджака были тяжелее вдвойне.
Помню, как мать рассказала о том, что беки-деребеки играли в деньги (хумар или гумар), делая ставку на целую деревню. И тот, кто выиграл в этой игре, становился хозяином целой деревни, которая до этого была собственностью проигравшего.
Деревнями Чарсанджака полностью владели двадцать четыре деребека, чьи дети по наследству продолжали эксплуатацию армянских крестьян вплоть до Великого Злодейства.
Кроме того, что деребеки присваивали половину всего урожая, собранного трудом и потом армянских крестьян, некоторых они заставляли один-два дня в неделю трудиться в своих хоромах и выполнять всевозможные работы по хозяйству. Эта обязанность у нас называлась сурха.
О бесправном и тяжелом положении армян Чарсанджака свидетельствует рассказ крестьянина Киро Кегяна из деревни Чаник, который был изложен в книге “Терсим”, вышедшей в свет в 1901 году в Тифлисе.
Пятнадцатилетнему Киро Кегяну дед рассказывает о том, что на земле Чарсанджака некогда поселились чужие люди. Они отбирали у местных крестьян все то, что добывалось их трудом и потом. Народ оказался в их плену и был поделен между наиболее крупными из этих насильников — беков! Круглый год каждый армянский дом всем семейством трудился на них и терпел издевательства. Далее Кегян описывает случай, когда после очередного кутежа обезумевшие беки согнали в кучу армян из своих деревень и потребовали, чтобы все сели в какую-то ложбинку. Они собирались играть в “джирид”, т.е. устроить состязание верхом на лошадях и при этом совершать прыжки над их головами. Никакие просьбы и мольбы не помогли несчастным крестьянам. И в этот черный день под копытами лошадей жестоких участников “джирида” были убиты или покалечены десятки армян...
Далее Кегян заканчивает свой рассказ тем, что ему уже было лет сорок, а в их краях все это насилие продолжалось. Большими группами на их деревни набегали “янычары, черкесы, албанцы”. Врывались в дома, хозяйничали, ели, пили, насиловали, требовали дань и т.д. Местное население не могло оказать им сопротивление, так как эти банды были вооружены.
Вот в каких ужасающих условиях пребывали армяне Чарсанджака вплоть до Великого Злодейства 1915 года.
Когда вспыхнула Первая мировая война, мне было всего двенадцать с половиной лет. Я окончил шестилетнюю школу в своем родном городе и был уже достаточно рассудительным и переполненным патриотическими чувствами юношей.
В начале августа 1914 года Турция, как союзница Германии, вступая в войну, немедленно объявила по всей стране мобилизацию, в том числе и в моем родном городе.
В спешном порядке был организован призыв на воинскую службу турецких и армянских мужчин. Партия “Иттихад”, свергнув султана Гамида в 1908 году, провозгласила конституцию, согласно которой и армяне, как полноправные османские граждане, стали военнообязанными.
В день объявления воинского призыва перед новым зданием городской управы Берри состоялся митинг. На этом митинге после выступления турецкого каймакама (уездного начальника) выступил на турецком языке священник Тер Хорен, начав словами: “Севгюли ватандашлар (т.е. любимые соотечественники)”... Он от имени армян Берри благословил дело защиты османского государства и закончил свое выступление пожеланиями успехов османской армии и победы над врагом.
Прошли месяцы, минул год. В первые месяцы 1915 года из армии пришел домой наш соотечественник Тигран Чахмахчян. Он совершил побег из армии, узнав о том, что в соседних воинских частях разоружили и убили всех армян.
Это известие как молнией сразило всех. Чувствовалось, что надвигаются черные тучи.
...Каймакам был слабохарактерным человеком и поэтому был уволен. На его замену прибыл некий Атем бей, который был иттихадистом и ненавидел нас. Он вооружил большую часть местных турков и установил наблюдение за городом и в особенности за армянскими районами. Любой даже доброжелательно настроенный турок не мог просто зайти в дом к приятелю армянину.
Было начало июня. В нашей передней были настланы коврики, а на них были насыпаны кучи пшеницы прошлогоднего урожая, полученные отцом за работу. Мама с приятельницей Вардик баджи просеивали и чистили ее для отправки на мельницу. Я находился на балконе. В этот момент на крыше соседнего дома показались люди. Это оказались полицейский Мустафа, заптий (турецкий жандарм) Ахмед онбаши (десятник) и прокурор арнаут (албанец). По-видимому, после обыска в этом доме они выходили с пустыми руками.
За несколько дней до этого турки уже врывались с обысками в дом армянского руководства и в школу, пытаясь найти там оружие и запрещенную литературу. Средь бела дня выгоняли из домов мужчин и избивали прямо на улице. Тридцать наиболее видных из них арестовали, истязали и пытали в тюрьме.
В тот день мой отец пришел домой пораньше. Он, видимо, надеялся тем самым избежать ареста. Однако с крыши соседнего дома его заметили, и эта свора ворвалась в наш дом. Топча пшеницу на ковриках, они обыскали все углы. Ахмед онбаши бил моего отца и требовал сдать оружие. Они сорвали висевшее на стене охотничье ружье и продолжали требовать маузер, русскую винтовку “мосин”, немецкую “десятку”, которых у отца не было. Затем они арестовали отца и отвели в тюрьму.
Маму заключили под домашний арест, обвиняя в попытке скрыть пистолет. Мы, трое детей, оказались одни.
Оставаться в нашем доме мы не могли. Я побежал к тому дому, где под замком находилась мама. Когда я подошел к запертой двери, мама меня заметила и, стараясь сдержать плач, смогла мне сказать, чтобы мы пошли в дом дяди Григора и его жены Евы ачук. Я выполнил мамин совет.
Тюрьма в Берри была небольшая, поэтому арестованных мужчин численностью около 400 человек втолкнули в переделанную в тюрьму небольшую кофейню, где едва могли поместиться человек сто. Там в течение 8-10 жарких июньских дней в жуткой тесноте буквально задыхались люди. Несколько женщин обратились к каймакаму Атем бею с жалобами по поводу невыносимых условий содержания их мужей, братьев. В ответ Атем бей с насмешкой ответил: “Не волнуйтесь, скоро облегчим условия ваших мужчин, мы их переведем в другое место...”
Смысл зловещих слов каймакама скоро стал ясен. Арестованных должны были увести на бойню, причем место этой резни уже было намечено. Это была крепость Тла Берд, которая находилась в 10-12 километрах от Берри. И действительно, следующей ночью арестованных армян группами, под строгим наблюдением заптиев пешком перевели в Тла Берд и там зверски убили.
Этой резни по ходатайству Мехмед бея удалось избежать только одному человеку, им оказался 17 летний Хосров Налбандян, житель деревни Багник. Он был сыном коваля, и сам умел работать ковалем, а Мехмед бей имел десятки лошадей и мулов. О трагедии Тла Берда мне в 1919 году рассказал лично Хосров, который был ее свидетелем.
На следующее утро после ареста моего отца я отнес в тюрьму немного еды, завернутой в платочек. Когда я подошел к окну, увидел только двоих мужчин, лежащих на голом полу. Это были мой отец и еще один человек по имени Авето, известный как “бывший исмаильский фидаин”. Временная тюрьма опустела. Когда я с разрешения сторожа передавал отцу еду, он тихо сказал, что всех остальных узников связали попарно за руки и увели к Тла Берду. А их оставили, потому что они были настолько измучены пытками, что не могли ходить.
“Сынок, срочно достань и принеси мне свежую овечью шкуру, попросил отец, — для того чтобы натянуть ее на мое тело”.
Опечаленный я вернулся домой. Но в тот же вечер неожиданно и отец, и мать были отпущены на свободу. Я думаю, брат отца, дядя Григор, наш градоначальник, смог заплатить за их освобождение.
Отца из тюрьмы на плечах перетащил его ученик Левон Хочикян. Все мы с болью в сердце глядели на отца, перенесшего тяжелые истязания в тюрьме. О том, что там пришлось ему вынести, отец, лежа на боку, рассказал следующее:
— Ахмед онбаши из общего тюремного помещения перевел меня в отдельную комнату. Там стояли двое заптиев, а к стене были прислонены две толстые палки. Онбаши вновь начал с угрозами требовать от меня все то же оружие: маузер, винтовку и пр. Когда я ответил, что я не имею оружия, он приказал этим заптиям: “Уложите этого гяура на пол, на живот”. Эти двое бросили меня на пол вниз лицом и с обеих сторон начали изо всей силы палками бить меня по бедрам. После нанесения сорока ударов онбаши велел мне сесть. Тут я заметил, что рядом находится лучший в городе музыкант, школьный учитель пения Арменак Мелитосян. Его привели, чтобы он увидел, как меня пытают и этим заставить его сдать оружие.
После того как меня посадили, вновь стали требовать оружие. Мой отрицательный ответ еще больше разозлил онбаши и он приказал повторить удары еще сорок раз. От невыносимой боли я еле дышал. Ахмед продолжал твердить свое и добавил: “Сейчас мы отправимся к тебе домой, и ты должен будешь сдать оружие, а также сказать нам, у кого еще оно есть. Тогда мы тебя освободим, в противном случае ты получишь еще сорок палок”. Я снова сказал, что оружия не имею, “но готов, — продолжил я, — дать вам деньги и вы купите то оружие, которое вы хотите, а меня избавьте от этих мучений. А о том, кто имеет оружие, я не знаю, и не знаю, кто мог бы его иметь”.
Онбаши был непреклонен и никак не хотел поверить мне. Может быть, он и был убежден, что я не имею оружия, но пытался заставить меня выдать других. Я наотрез отказал двум его требованиям. Такой дерзкий ответ привел его в ярость. Меня снова бросили на пол и нанесли еще сорок ударов по моим опухшим от крови бедрам.
Все это совершалось на глазах у Арменака Мелитосяна. Обращаясь к нему, Ахмед онбаши с пренебрежением пригрозил: “Хэ, муелим эфенди (господин учитель), ты все видел, не так ли? А теперь твоя очередь. Сдашь добровольно оружие, которое мы требуем, или нет? Если откажешься, то хорошо знай, что и тебя ожидает эта же участь...”
После нанесенных мне 120 ударов палками я был почти в обмороке и не мог ходить. В таком состоянии меня волоком вытащили и среди ночи бросили в общее помещение этой самой тюрьмы, т.е. бывшей кофейни. Там уже никого не было, я наткнулся на единственного заключенного, им оказался бывший исмаильский фидаин Авето, который также был сильно избит и подвергнут пыткам...
Несколько дней отец оставался обернутым в овечью шкуру. Затем синяки почти исчезли, однако образовались глубокие раны, причиняющие отцу ужасные боли. Он не мог ни лежать на спине, ни сидеть. Это состояние, полное мук и страданий, длилось около трех недель. Ева ачук каждый день приходила к нам и обрабатывала раны отца. Она как медсестра ухаживала за ним до тех пор, пока раны не зарубцевались.
...Уже ходили слухи о том, что скоро должен начаться совкият, т.е. насильственное выселение, причем в первую очередь должны быть выселены те, кто имеет родственников в Америке. И в самом деле, через несколько дней турецкий глашатай встал чуть выше нашего дома и громогласно объявил по-турецки. “Те армяне, которые имеют родственников или друзей в Америке, должны готовиться к тому, чтобы через пять дней покинуть город”.
В конце июня нас вывели из города и с караваном, состоящим примерно из 800 человек, погнали в юго-западном направлении. В последний раз мы со щемящей сердце глубокой скорбью смотрели на наши сады. Сопровождал нас со своими двумя лошадьми скотник Али. Караваном руководил Ахмед онбаши, за которым следовали 30 вооруженных заптиев на лошадях.
Караван состоял в основном из женщин и детей. Семь человек из семьи моего дяди также были с нами. Неделю назад сам дядя уже был убит, но это его жена Ева ачук скрывала от моего отца, и только в первый день высылки отец узнал о том, что его брата уже не было в живых.
С нами была также наша родственница Роза, жена Арама Олобикяна, который год тому назад приехал из Америки. Самого Арама убили у Тла Берда, даже не считаясь с его американским гражданством...
Двигались медленно, убитые горем и в полном отчаянии. На тех, кто отставал от каравана, заптии орали, угрожали, бросая им в лицо “гяур оглы” (неверное отродье). Перевалило за полдень, мы прошли всего километра три и добрались до переправы. Переход через реку продолжался почти два часа.
Когда поднимались по крутой дороге мимо курдской деревни Демрчи, раздались громкие крики о помощи и плач: угоняли из каравана трех дочерей моего дяди. Мой отец предположил, что это заптии выполняли распоряжение сотника, с которым мой дядя в силу своего официального статуса был очень близок. Тем не менее жена моего дяди душераздирающе плакала, расставаясь с дочерьми. Забегая вперед, должен сказать, что их жизнь в самом деле была спасена. Прошли годы и Вергин, Вержин и Варсеник, преодолев многочисленные трудности, добрались до Америки и обосновались у своего старшего брата.
Мы взобрались на вершину горы, откуда ясно был виден наш замечательный Берри. Бросив последний взгляд на родную обитель, мы стали спускаться по пыльным извивающимся тропам и очутились на небольшой поляне. Здесь караван разместили в просторном, огражденном деревянным частоколом, загоне для овец. Там была также небольшая хижина — обитель хозяина овец, курда Хасана, который был знаком с моим отцом.
— Куда это вы идете? С глубоким сочувствием и шепотом он обратился к моему отцу. — Неужели вы не знаете, что вам всем угрожает смерть? Какая там Америка? Это все ложь.
Затем добавил:
— Я возьмусь хотя бы твоих двух сынов освободить. Я их спрячу в своей хижине под постелью.
Когда Ахмед онбаши завершил свой вечерний намаз, вдруг вдали раздались какие-то выстрелы.
— Не бойтесь, — с крыши хижины заявил Ахмед онбаши. — В окрестностях горы обнаружены курды-грабители. Это наши заптии открыли стрельбу, чтобы их отогнать.
В эту ночь никто не смог уснуть. Наутро Ахмед онбаши объявил, что во избежание ограбления со стороны курдских разбойников все должны сдать ему под расписку имеющиеся у себя деньги и драгоценности. Клялся именем аллаха, что, как только доберемся до места назначения, он все вернет. Несколько десятков людей из каравана, в их числе отец и моя тетя, сдали золотые и серебряные монеты и взяли расписки. Однако большинство с места не сдвинулось. Ахмед онбаши пригрозил:
— Не заставляйте обыскивать вас.
Все были вынуждены выполнить его приказание. Конечно, обещание онбаши о возвращении сданных (вернее, силой отнятых) денег и драгоценных вещей было явным враньем, а вчерашние вечерние выстрелы были инсценировкой. Таким подлым приемом он решил ограбить беззащитный караван.
И действительно, через час Ахмед онбаши наполнил хурджин золотыми и серебряными вещами и деньгами, повесил на плечо ружье и сел на лошадь. За ним последовали заптии.
Караван двинулся в сторону Балу. До этого пастух Хасан, согласно своему обещанию, спрятал меня и моего брата в своей хижине под постелью. Но заптии нас обнаружили и вернули в караван.
После того как прошли два-три километра, некоторые из заптиев увели несколько миловидных девушек и молодых невест. Не было сомнений, что эти похищения совершались с разрешения онбаши.
Мы продолжали идти по гористой местности с глубокими ущельями. Голые скалы были раскалены от июньской жары. Караван растянулся в цепочку по одному на каменистой тропе. Продвигались очень медленно. Ручей на дне ущелья высох. Воды жаждали сотни губ, но воды не было.
Во второй половине дня обессиленные узники каравана дошли до курдской деревни Верин Хазандере. Был разрешен кратковременный привал под тутовыми деревьями. Именно здесь скотник Али смог спрятать нас в хлеву одного из домов этой деревни.
Через полчаса караван двинулся дальше, а вместе с ним и наш отец. Мы не смогли даже попрощаться с ним. Больше мы его не видели. Расстались также с нашими близкими родственниками: с любимой Евой ачук, ее сыном Ваграмом и Аракси с Киракосом. Всех погнали с караваном в неизвестном направлении.
Как погибли мой отец и Ева ачук, я узнал в сентябре 1968 года от самого Ваграма, моего кузена, приехавшего в Ереван в качестве туриста из США. Когда они, измученные, добрались до города Пахр Меден, из 800 человек в караване едва осталось 70 душ. Вечером, как только стемнело, заптии выделили 17 мужчин, в их числе и моего отца, подталкивая, отвели в ближайшее ущелье и всех зарубили топорами.
— Моя мать Ева, — сказал Ваграм, — видя окровавленный жилет твоего отца на руках одного из палачей, стала умолять, чтобы он отдал ей этот жилет. К нашему удивлению, он не отказал. Мама была очень больна, у нее была лихорадка и сильный озноб. Я накинул на нее этот жилет, но она после этой кошмарной ночи до рассвета не дожила. Заптии не разрешили их похоронить и скоро наш караван погнали к Диярбекиру.
Вот так оборвалась жизнь моего отца и Евы ачук.
Скотник Али спрятал нас в хлеву одного из домов деревни Верин Хаэандере. Примерно часа через два после того, как караван удалился, Али вернулся, помог нам выбраться из укрытия, разместил нас в доме одного из своих знакомых курдов и обещал через неделю отвезти нас в Берри. Затем он обратился по-курдски к хозяйке дома:
— Гюлли баджи, эту армянскую семью оставляю у вас дней на восемь-десять. Надеюсь, что вы за ними будете хорошо присматривать. За это я в долгу перед вами не останусь.
— Не беспокойтесь, все сделаю, — ответила курдянка, чей муж был в армии.
Али сел на коня и помчался вдогонку каравану.
Печальные сидели мы в курдском доме. Мама была очень озабочена и подавлена. Она переживала за отца и думала, что будет с нами дальше. Сестра Люся засыпала, и мама уложила ее на матрац, который был приготовлен для нас, и укрыла большой шалью. Был вечер, но еще не стемнело. Вдруг перед домом, где мы прятались, показался заптий верхом на коне. Не слезая с коня, он позвал хозяйку дома и сказал:
— У вас в доме находится какая-то четырехлетняя армянская девочка в красной одежде. Я приехал, чтобы ее забрать.
Мы услышали требование заптия, находясь во внутренней комнате, где спала моя сестра. Мама быстро спрятала меня с братом, затем подошла к нему. Она узнала его, он жил в нашем Берри в районе Тун Ахпюра. Он повторил маме свое требование.
— Я забираю твою дочь в качестве будущей невесты моего сына. Не бойся, я буду содержать ее, как свое дитя, и если тебе удастся вернуться в Берри, то всегда будешь иметь возможность заходить к нам домой навестить ее.
Мать хорошо сознавала, что заптий любой ценой, даже силой должен был забрать мою сестру. В этот момент Люся проснулась, подбежала к маме и когда поняла, что хотят ее забрать, инстинктивно обняла ее за шею и стала плакать. Мама также горько плакала. В глубине комнаты мы с братом окаменели от страха. И когда полицейский вырвал из маминых объятий нашу маленькую Люсю и вскочил на коня, до нас донеслись ее плач и крики: “Майри-ик, майри-ик”!
До сих пор этот душераздирающий крик звенит в моих ушах. В клубах пыли, поднявшейся от топота бегущей лошади, исчезла частичка нашей души, маленькая Люся. Навсегда...
Спустя много лет, в 1932 году, в ереванском Конде одна пожилая башахакская женщина по имени Маро рассказала мне следующее:
“В 1915 году я бежала из Башахака и скрывалась в Берри, в доме одного знакомого турка, который находился в районе Тун Ахпюра. Однажды я сходила за водой к этому ахпюру и увидела там хорошенькую девочку в красном платьице трех-четырех лет с маленьким кувшином в руках. Она была очень грустна и ждала очереди, чтобы набрать воды. Я подумала, что это, наверное, армянская девочка. Очень осторожно я подошла к ней, так как вокруг меня были турчанки. Тихонько спросила ее, чей она ребенок. Она заплакала и кое-как дала понять, что она дочь Манука Олобикяна, что заптий отнял ее от матери и привез к себе в дом. Лицо у девочки было бледное, и вид ее был истощенный. Через несколько дней я узнала, что она от тоски заболела и умерла”.
— Хорошо, что Бог ее забрал и не дал ей стать добычей турка, — утешила меня старушка.
Перевод с армянского
Левона ОЛОБИКЯНА
"Новое время"
diaspora-world
добавил: 
Регистрация на сайте!